Павший Боливарианский бог

Клифтон Росс

Через день, после того как Национальная ассамблея Венесуэлы проголосовала за то, чтобы объявить своего председателя Хуана Гуайдо временно исполняющим обязанности президента страны, я получил сообщение от своего бывшего друга. "Если США совершат переворот в Венесуэле" - написал он - "Я буду считать тебя ответственным за это". Я был бы счастлив принять на себя эту ответственность, если бы я сделал что-либо достаточно важное, чтобы заслужить её. Но его слова были абсурдными и он это знал. Если венесуэльский режим падёт - и я очень надеюсь, что это произойдёт - это будет не заслуга США. Это будет заслуга венесуэльского народа, который наконец-то возьмёт свою судьбу в свои руки и свергнет ненавистный статус-кво.

Это сообщение не было серьёзной попыткой возложить на меня ответственность за сегодняшние события в Венесуэле; это была попытка пристыдить меня за моё вероломное предательство боливарианского дела.  Ранее, будучи сторонником революции, я ездил в Венесуэлу в 2013 году, чтобы осветить президентские выборы в апреле. К тому времени, как я вернулся в США, я был разочарован и подавлен. Я решил, что мне нужно начать писать и говорить о том, что я там увидел. В статье, которую я написал в то время для радикального журнала "Counterpunch", я утверждал, что "так называемая Боливарианская революция обанкротилась: морально, идеологически и экономически" и я спрашивал о том, что мы, левые активисты, должны сделать в ответ на это. "Должны ли мы и дальше оправдывать некомпетентность, коррупцию и безответственность, тем самым становясь соучастниками всего этого?" - спрашивал я - "Или нам стоит начать говорить правду?".

Я решил говорить правду. Будучи раньше настолько неправым в отношении такого важного вопроса, я чувствовал, что это самое малое, что я могу сделать. К тому времени Венесуэла уже находилась в ужасном состоянии. Многие из тех, кому я раньше помог поверить в возможности, которые открыла Боливарианская революция, очень подозрительно относились к мейнстримным СМИ и заслуживали того, чтобы услышать правду от автора, которому они доверяли. Но, как оказалось, люди, до которых я хотел достучаться, не хотели этого слышать. И люди, которых я просил опубликовать мои статьи, не хотели, чтобы я писал об этих вещах. В результате моего резкого изменения взглядов, мои бывшие товарищи и друзья начали связываться с моими редакторами и издателями, чтобы убедить их не публиковать мои статьи (и временами у них это получалось). Меня осудили и оклеветали в интернете и печати. Телефонные звонки и письма людям, которых я считал своими друзьями, оставались без ответа. В тех случаях, когда мы встречались на публичных мероприятиях, они отворачивались от меня. Внезапно я почувствовал себя изгоем и люди, которых я знал 30 или 40 лет, дали мне понять, что больше не хотят быть частью моей жизни.

***

Я переехал в Калифорнию из Библейского пояса в середине 70-х в поисках просвещенных соседей. Я знаю, как это жить изолированной жизнью. Я был одинок на ферме моего отца в Южной Оклахоме. Я прожил на ферме пять лет, перед этим прожив в военной школе, и я жаждал кампании умных, разнообразных людей, которых когда-то встретил среди своих армейских побратимов. Став за несколько лет перед этим христианином, я надеялся, что Беркли предложит мне более глубокую веру, чем ту, которую я увидел в фундаменталистских церквях.

Я добрался до Беркли автостопом и там я присоединился к "радикальной христианской" общине Дома Церкви Беркли, которая выросла их Христианского всемирного фронта освобождения (Christian World Liberation Front - CWLF). Из этой общины я прошёл свой путь через "теологию освобождения" к секулярным левым. Около десятилетия я проводил работу по солидарности с Сандинистской революцией до того момента, пока "авангард" этой революции, Национальный освободительный фронт (FSLN), не был отстранён от власти на выборах 1990-го года.

После краха коммунизма, я оказался в числе других "мертвецов" в Беркли, которые копались в истощенной почве радикальной политики, в поисках хотя бы малейшего червя надежды, которого можно найти. Это были годы отчаяния. Вскоре я присоединился к кампании по защите старых деревьев от лесозаготовительных компаний в Северной Калифорнии, которую организовали такие движения, как Redwood Summer, IWW (Industrial Workers of the World) и Earth First!. Я играл незначительную роль в этой кампании, печатая листовки, анонсирующие наши акции, но меня быстро втянули в более широкую деятельность IWW. Я стал редактором бюллетеня отделения организации области залива в Сан-Франциско и одним из редакторов журнала "Industrial Worker", а потом я провёл десять лет, создав левое издательство New Earth Press, где мы с моим партнером печатали материалы на экологические темы для местных общественных организаций. 

После того, как мы продали бизнес, я поступил в аспирантуру в Университет Сан-Франциско и провёл там пару унылых лет. Потом, после выпуска, я провёл лето 2004 года в Никарагуа, беря интервью у экс-сандинистов, которые теперь были в оппозиции к FSLN, "славному революционному авангарду", который со временем превратился в популистскую партию на службе каудильо ("вождя") Даниэля Ортеги. В годы Сандинистской революции (1979-1990), я переводил и публиковал революционную поэзию и сочинения сандинистских боевиков, преимущественно фермеров, ополченцев низшего звена и даже детей. Поскольку я был поэтом, я считал, что это полезная работа по распространению информации для мира о процессе, который я считал многообещающим и подверженным опасности со стороны враждебной политики администрации Рейгана. В то время я мало знал об ответственности сандинистов за развязывание войны, которая разорвала их страну на части.  Многие из нас, радикальных левых, не доверяли СМИ и лишь недавно я вернулся в тот период (глава 11 моих мемуаров 2016 года), чтобы раскрыть детали, которые я игнорировал в годы жестокого гражданского конфликта.

Прежде всего, среди поэтов, которых я переводил в годы Сандинистской революции, был Эрнесто Карденал, революционный священник и сандинистский министр культуры. Карденал и другие идеологи "теологии освобождения" проповедовали синтез марксистской революционной идеологии и христианской теологии, и они меня вдохновляли в те времена. К 2004 году я больше не считал себя христианином и моя вера в марксизм подверглась сомнениям. И тем не менее, я считал себя в какой-то степени социалистом и верил, что Карденал сможет меня убедить в том, что искра социализма не погасла в Латинской Америке. Он был просто обязан меня в этом убедить. В конце нашего интервью, я попросил его назвать мне проекты в Латинской Америке, которые вселяют в него надежду и он не упомянул (хотя я думал, что он упомянет их) сапатистов. "Боливарианская революция" - объявил он. Он считал, что президент Уго Чавес делает интересные вещи в Венесуэле, и он призвал меня поехать туда и самому посмотреть.

И вот, в декабре того года, желая узнать больше, я улетел в Венесуэлу на рождественские каникулы из Колледжа Беркли, где я преподавал английский язык. Я сразу же встретился со своими левыми единомышленниками в маленьком городке Андреан штата Мерида, которые мне показали большую часть боливарианской общины города. Я был так вдохновлён, что решил взять годичный отпуск в колледже, чтобы следить за боливарианским процессом из первых рук.

Это так же трудно, как и не комфортно, возвращаться в предыдущее мировоззрение из более позднего, прошедшего "эволюцию" или более развитого. Я не хотел бы признавать, что когда-то я верил, что Иисус воскрес из мёртвых, но я верил. Я также верил, что социализм сделает нас всех братьями и сёстрами и положит конец тому, что мы с товарищами называли "капиталистическое угнетение". Имеющиеся научные и статистические данные (не говоря уж о здравом смысле) сильно противоречат вере в телесное воскресение мёртвых. История вынесла приговор социализму. Этот вердикт обычно отклоняют на том основании, что были испробованы только искажённые версии социализма; если социализм стремился объединить человечество, но все предыдущие версии социализма не смогли этого сделать, из этого следует, что настоящий социализм ещё не был испробован.

Очень редко верующие в социализм учитывают то, что в самой логике социализма что-то неверно. В книге 1993 года "Post-Liberalism: Studies in Political Thought", английский философ Джон Грей писал, что советский социализм заставил своих граждан столкнутся с "обширной Дилеммой заключенного, в которой каждый был вынужден действовать против своих собственных интересов и, таким образом, прямо или косвенно, воспроизводить порядок (или хаос), в котором он был заключенным. Так советские граждане были вынуждены конкурировать между собой, чтобы взобраться по ступеням номенклатуры, преследуя обычные жизненные блага путём партийной активности или, в крайнем случае, путём доносов и клеветы друг на друга, и таким образом ежедневно поддерживали систему, которая держала их всех в плену". Это не совсем оптимальные условия для построения общества. 

К 2004 году я уже хорошо знал, что натворил марксистско-ленинский социализм в двадцатом веке. Так почему же я влюбился в социализм, который Уго Чавес предложил в Венесуэле? Причины были частично дестимулирующими, частично побуждающими. Дестимулирующей причиной стало американское вторжение в Ирак двумя годами ранее. После молниеносной победы на полях сражений, новости с Ближнего Востока становились всё мрачнее. Менее чем за месяц до моего полёта в Венесуэлу, стала появляться информация о том, что американские военные совершали военные преступления в Фаллудже. Конечно же должен быть лучший путь, не так ли? Когда я бродил по Венесуэле в декабре, я отчаянно нуждался в альтернативе, в которую я смог бы поверить, какой бы хрупкой она ни была.

Побуждающей причиной были предложения Уго Чавеса. Он признавал ошибки социализма двадцатого века и заявлял, что предлагает нечто другое - Боливарианскую версию "социализма двадцать первого века". Это будет "социализм с человеческим лицом", совершенно не похожий на репрессивного, тоталитарного бегемота марксизма-ленинизма. Как утверждал чавист Грегори Уилперт в своей книге 2007 года "Changing Venezuela by Taking Power", при боливарианском социализме "право собственности и контроль за средствами производства будут коллективными и демократическими". Кооперативы должны были играть в этом значительную роль, а после 2006 года - местные коммунальные советы.

Деньги от нефтяного бума спасли Чавеса от отставки на референдуме в 2004 году, поскольку он распределил их поток среди своих последователей. Таким образом Чавес смог финансировать свою "революцию" с 2005 года. Он добился, чтобы доходы от продажи нефти шли в обход правительства, которое он называл "коррумпированным" и (естественно) "контрреволюционным". Вместо этого деньги шли в негосударственную корпорацию, известную как Fonden, Национальный Фонд Развития, которым напрямую управлял Чавес. Затем Fonden распределял деньги между кооперативами и так называемыми "миссиями " для бедных. Во время нефтяного бума, цена на нефть поднялась с 10 долларов за баррель до 100 долларов и потом достигла максимума десятилетия в 150 долларов за баррель нефти. Учитывая огромные доходы от продажи нефти, у Чавеса было много денег, чтобы тратиь их на свои проекты. И, ожидаемо, по мере того, как богатство уменьшалось, росла коррупция, поскольку каждый хотел получить свою долю патронажа. 

Кооперативы и коммунальные советы были одними из многих многообещающих инициатив, выдвинутых Чавесом в первые годы бума. Я был свидетелем этих событий и задокументировал их в своём документальном фильме "Venezuela: Revolution from Inside Out". Эти инициативы на самом деле были встречены с огромным массовым энтузиазмом, особенно учитывая то, что Чавес обеспечил им огромное финансирование. Я быстро присоединился к хору сторонников, впервые как приглашенный поэт на Второй международный фестиваль поэзии в Венесуэле в 2005 году, а затем как свободный журналист для различных левых сайтов. Когда Чавес появился на политической сцене, в стране было около 2000 кооперативов. Когда он пришел к власти, эта цифра взлетела до 200 000, и я находился там, чтобы увидеть их взлёт и падение. Я присутствовал на нескольких заседаниях коммунальных советов и на тренингах по "политическому образованию", а также посетил многие, финансируемые за нефтедоллары, проекты, вроде коммунальных кухонь, культурных мероприятий и программ развития местных сообществ. Мне казалось, что что-то важное происходит и я вижу построение нового справедливого общества.

После года, проведенного в Венесуэле (2005-2006), я возвращался туда так часто, как позволяло мне моё расписание, иногда по два раза в год. Однако в период между 2008 и 2011 годами, я был занят поездками по Латинской Америке и интервью с общественными активистами для своей новой книги "Until the Rulers Obey", которая была опубликована в 2014 году. За это время я вынужден был стать "универсальным" и у меня не было времени, чтобы пристально следить за Венесуэлой. Тем не менее, от людей, которые следили за ней пристально, а также из того, что я увидел во время двух моих визитов туда в 2011 году, я понял, что ситуация принимает печальный оборот. Как признавали даже сторонники Чавеса несколько лет спустя, к 2007 году, лишь 15% из оставшихся 184 000 кооперативов были активны. Если различие между старым социализмом и его боливарианской версией в том, что в последнем "право собственности и контроль за средствами производства должны быть коллективными и демократическими", то новая версия социализма в этом не преуспела. 

Возникли большие вопросы по финансированию коммунальных советов. Критики утверждали, что это были просто инструменты, которые Чавес (а затем Мадуро) использовали, чтобы финансировать своих сторонников, не давая доступа к деньгам оппозиции. Это был классический популизм в стиле мексиканской Институционно-революционной партии (PRI), которую Марио Варгас Льоса как-то назвал "идеальной диктатурой". К 2008 году Чавес потерпел своё первое электоральное поражение на референдуме, с помощью которого он хотел продвинуть свою социалистическую повестку дня. В ответ он использовал новый подход к своему "социализму двадцать первого века" и он стал очень похож на своего коллегу двадцатого века: он начал национализацию промышленности, сопровождавшуюся экспроприацией и перераспределением богатств и собственности. "Боливарианская революция" стала похожа на любое другое государство-рантье или петро-государство - растущая коррупция, политика клиентелы и растущий разрыв между элитой, контролирующей государство (и, конечно же, доходы от продажи нефти) и людьми снизу, которые всё больше впадали в безнадёжное состояние.

Когда Арабская весна свергла Каддафи, я начал спорить со своими друзьями и почувствовал, что между нами растёт пропасть. Мне не нравилась компания, которой придерживался Чавес - Каддафи, Путин, Хезболла и т.д. - но я ещё не готов был признать его и его проекты мошенничеством. Между тем, в то время, как мы с моей женой брали интервью у общественных активистов в Латинской Америке, мы начали замечать темы и тренды, которые подтверждали то, что нам рассказал Рауль Зибечи, когда мы с ним встретились в Монтевидео, столице Уругвая, в 2012 году.

Зибечи был аналитиком латино-американской политики, особенно социального движения стран региона. Он объяснял, что так называемая "Розовая Волна" левых правительств, которые пришли к власти в регионе на волне сырьевого бума, фактически следовали концепции Роберта Макнамары, бывшего президента Мирового банка и архитектора Вьетнамской войны при президенте Линдоне Джонсоне. В этом сценарии, умеренно прогрессивные правительства были более полезны, чем их правые аналоги, для мировой элиты, поскольку они составляли буфер между транснациональными корпорациями и общественными движениями, протестующими против воздействия добычи ресурсов на окружающую среду и местные сообщества. Показания активистов, у которых мы брали интервью, казалось подтверждали тезисы Зибечи. Но это же не могло быть правдой о более "радикальных" процессах, вроде тех, которые мы видели в Венесуэле?

Когда я начал писать главы нашей книги о Венесуэле и Никарагуа, я продолжил своё расследование и то, что я обнаружил в академической литературе и журналистских расследованиях, подтвердило мои сомнения. К середине 1990-х я уже разочаровался в реформированной FSLN. Когда я встретился с Эрнесто Карденалом в 2004 году, он сказал, что нет никакой надежды на позитивные изменения от "диктатуры Ортеги". Поэтому мою главу о Никарагуа было довольно легко написать, поскольку направление движения страны под руководством мафии Ортеги было довольно ясным. Я процитировал описание Денисом Роджерсом диктатуры Сомосы, которую свергли FSLN и отметил, что оно также достаточно хорошо описывает режим Ортеги: "Продажная олигархия, которой управляет небольшая элита, продвигающая форму власти, которую можно назвать "феодальная гасиенда". Но Венесуэла? Чавес? Я стал более критически настроенным, но я всё ещё верил в Чавеса. Как убеждали меня многие чависты в Венесуэле: "Чавес чист, но те, кто его окружают, коррумпированы". Это был культ личности - вера в одного человека.

***

Днём, 5 марта 2013 года, я только что закончил ещё один черновик моей главы про Венесуэлу, когда зазвонил телефон и мой друг сообщил мне, что Уго Чавес умер. Я написал хвалебную оду Чавесу в журнале Counterpunch, которая сегодня, спустя почти шесть лет, меня очень смущает. Затем я решил вернутся в Венесуэлу, чтобы посмотреть на выборы. Во время полёта я погрузился в чтение, в том числе читая увлекательную биографию Уго Чавеса, написанную двумя известными венесуэльскими журналистами, а также прочитал небольшой анализ массивных проблем венесуэльской экономики, в том числе там сообщалось об исчезновении 29 миллиардов долларов из Fonden, президентом которого был Уго Чавес.

Чавес, по типичной традиции латино-американских автократов с незапамятных времён, выбрал себе преемника - Николаса Мадуро. Мадуро был хардкорным ленинцем, с небольшим местом в сердце, которое он оставил для Саи Бабы, индуистского гуру, которого обвиняли в растлении малолетних, до того как он умер в 2011 году. В отличии от Чавеса, Мадуро был топорным и ему совершенно не хватало теплоты и обаяния своего политического "отца". Но он имел тесные связи с Кубой и входил в ближайшее окружение Чавеса, и, в конце концов, он был выбором самого Чавеса. И точка.

О трудностях, с которыми я столкнулся в течении нескольких последующих дней, пытаясь въехать в страну и осветить президентские выборы в апреле 2013 года между Мадуро и Энрике Каприлесом, я уже писал в другом месте. Достаточно сказать, что мне не давали въехать в страну пока не прошли выборы. И даже, когда я въехал в Венесуэлу, из-за массовых протестов я с трудом добрался до Мериды, благодаря оппозиции, члены которой меня туда доставили. В ходе поездки туда, они мне рассказали почему Мадуро победил с отрывом лишь в один процент. И это не смотря на то, что он использовал (незаконно) все имеющиеся государственные ресурсы для оплаты и продвижения своей президентской кампании, включая автобусы государственной нефтяной корпорации PDVSA, которые свозили своих сотрудников на избирательные участки, чтобы те голосовали за него. Многие бывшие чависты просто не хотели идти на избирательные участки, а многие просто перешли на сторону оппозиции.

В течении следующих нескольких дней и недель, когда я ездил по Венесуэле, я начал общаться с "контрреволюционерами" и они предоставили мне доказательства глубоких проблем в стране, на которые мои друзья чависты могли ответить только пустой риторикой. В индустриальном районе Гуаяна штата Боливар, я брал интервью у рабочих национализированных отраслей, которые рассказывали мне о коллапсе этих отраслей. Я мог подтвердить их слова скрытой съемкой на камеру, сделанной одним рабочим, который использовал мою видеокамеру, и который снял запись разрушенного интерьера национализированного завода, где не было ни души в разгар рабочего дня.

В Каракасе я встретился с оппозиционными активистами по защите прав человека, лидерами профсоюзов и левыми академиками. Недостающие части головоломки начали становится на свои места, реальность боливарианской катастрофы просто ошеломила меня. Эмилио Кампос, тогда главный секретарь Carbonorca, национализированного завода по производству кокса, описал мне Боливарианскую революцию как ни что иное, чем "медиа-шоу". Он назвал себя "революционером, который ищет плюрализм идей и баланса в стране, не только для одной партии, или одного сектора общества. Я верю в свободу мысли, в разнообразие идей. Но гегемония власти делает тебя ограниченным".

Но настоящим поворотным пунктом для меня стало интервью с журналистом Дамианом Пратом, чью необычную книгу "Guayana: El milagro al reves" ("Гуаяна: обратная сторона чуда") я прочитал за два или три дня, пока ехал на автобусе в Гуаяну из Мериды. Интервью состоялось через день или два после шокирующего избиения чавистами нескольких оппозиционных депутатов во время официального заседания Национальной Ассамблеи. Государственное телевидение прервало трансляцию во время избиения и после него, когда оппозиционных депутатов доставили в больницу. Я все еще был поражен кадрами, которые некоторые храбрые депутаты сняли на свои мобильные телефоны и потом слили в прессу.

Я встретился с Пратом в офисе ежедневной газеты Correo del Carroni. Когда я включил камеру, Прат криво усмехнулся. "Некоторые из вас, из критически настроенных интеллектуальных кругов Европы и США, похоже считают нормальным, что наши страны в Латинской Америке имеют деспотические правительства, а политические процессы полны злоупотреблений, которые вы бы в своих странах не терпели ни минуты. Нет, в своих собственных странах вы бы воинственно отвергали те самые вещи, которые происходят здесь и которые далеко от вас, там где это так интересно и экзотично". Я почувствовал, как моё лицо покраснело и я вдруг почувствовал как весь мой мир перевернулся.

Прошёл месяц, прежде чем я смог вернутся в Гуаяну, чтобы взять интервью у Рубена Гонсалеса, бывшего чависта и бывшего генерального секретаря Союза рабочих железных рудников Ориноко, который рассказал о своём опыте заключения в тюрьму без суда "просто за то, что я делал свою работу и защищал права рабочих". Отвечая на обвинения в "саботаже", как главной причине развала промышленности в стране, Гонсалес сказал мне, что правительство "никогда не думало об управлении страной, а думало об обогащении маленькой группы при власти. Они никогда не инвестировали в предприятия, но полностью выжимали из них соки. Они сами саботажники". На момент написания этой статьи, Гонсалеса снова посадили в тюрьму за организацию протестов среди рабочих государственных предприятий.

***

Внезапно я оказался в странном мире. Я дрейфовал - сначала постепенно, а потом окончательно - в лагерь моих бывших "врагов", убежденный их историями и доказательствами, которые я видел собственными глазами. И, когда это произошло, я обнаружил, что редактора сайтов, на которых я раньше страстно аргументировал в защиту Боливарианского проекта, больше не отвечали на мои звонки, письма и запросы. Когда Венесуэла развалилась, я был потерян, растерян и остался абсолютно один. 

И потом, когда я скорбел о потере своей старой невинной жизни и потере многих друзей, начало происходить нечто странное и неожиданное. Я испытал огромное волнение, когда начал открывать для себя "новые" идеи, к которым я раньше не испытывал ничего, кроме презрения. Мне вспомнилась цитата из "Большой книги анонимных алкоголиков" Герберта Спенсера: "Существует принцип, который является препятствием для любой информации, который не поддается никаким аргументам, и который будет продолжать держать человека в неведении. Этот принцип: презрение, прежде исследования".

В следующие два года, я с новым интересом начал изучать литературу о Венесуэле. Книга Хавьера Корралеса и Майкла Пенфолда "A Dragon in the Tropics" была особенно хорошим и убедительным исследованием. Поскольку я не мог больше публиковаться в изданиях, для которых писал раньше, я направил все свои усилия на создание нового фильма под названием "In the Shadow of Revolution", который помог сделать мой друг и венесуэльский режиссер Артуро Альбарран, и я написал свои политические мемуары, которые опубликовало смелое анархическое издательство. Но меня всё больше и больше волновали более широкие вопросы о противостоянии социализма и капитализма, а также вопрос значения либерализма.

Я посещал Кубу дважды - в 1994 и опять в 2010 - и теперь, с моим опытом о Венесуэле, я видел, что Куба это лучшее, что может предложить социализм. Мало того, что это предложение было патетически скудным, но оно было также катастрофически деструктивным. Мне становилось очевидно, что ничто из этой рубрики не функционирует также хорошо, как система при которой я жил в США. Почему же тогда, так много людей, чью этику, интеллект и благие намерения я искренне уважал, продолжали настаивать на том, что капиталистическую систему необходимо ликвидировать и заменить на то, что называлось социализм?

Самый сильный аргумент против государственного контроля над средствами производства и перераспределением благ в том, что этот контроль не работал и не работает. Доказательства, как говорится, на лицо. За время моей жизни, я увидел как социализм потерпел крах в Китае, Советском Союзе, Восточной Европе, на Кубе, в Никарагуа. И сегодня мир наблюдает за его падением в Венесуэле, где он потратил миллиарды нефтедолларов только для того, чтобы жители Венесуэлы стали жить ещё хуже, чем до него. И всё равно, многие люди продолжают настаивать на альтернативе капитализму, отказываясь признать, что основа этой альтернативы базируется на ложных предпосылках и на ложной эпистемологии. 

Ещё в начале 1940-х годов Фридрих Хайек показал невозможность централизованного планирования и его катастрофические последствия в своей классической книге "Дорога к рабству". Книга Хайека вдохновила венгерского экономиста Яноша Корнаи посвятить целый том, озаглавленный "Социалистическая система", чтобы продемонстрировать обоснованность его утверждений. "Синоптическое заблуждение" - вера в то, что маленькая группа людей может обрабатывать и хранить всю информацию, которую распространяют миллионы участников рынка, утверждал Корнаи, заставляет номенклатуру принимать катастрофические решения, которые разрушают производство и распределение. Попытки "исправить" эти проблемы только усугубляют ситуацию по тем же самым причинам, что приводит к целому ряду экономических катастроф, которые делают экономику полностью дисфункциональной, а потом следуют Гулаги, камеры пыток и массовые казни, когда номенклатура начинает искать "саботажников" и козлов отпущения.

Синоптическое заблуждение, которое усугублялось необъятными денежными тратами, безудержной коррупцией и популистским авторитаризмом, вот, что привело Венесуэлу к катастрофе сегодня, а также оно объясняет почему социализм больше не является жизнеспособной идеологией для никого, кроме как для фанатично верующих, которым когда-то был и я. Для таких людей утопические идеологии приносят счастье в их собственную жизнь и даже в жизнь тех, кто их окружает, которые тоже живут своими мечтами и фантазиями. Но когда они берут власть над странами и народами, их безобидные мечты превращаются в кошмары для множества людей.

В тоже самое время, капитализм существенно поднял уровень жизни там, где ему позволили свободно развиваться в последние два столетия. Однако это не нечто вроде идеальной и безупречной системы. Глобализация оставила многих не удел, даже если их уровень жизни и выше, чем у их предков двести лет назад, а накопление огромного богатства привело к огромному неравенству, которое вызывает негодование. Здесь в Калифорнии, в городе Лос-Анджелес "с населением в четыре миллиона человек насчитывается 53 000 бездомных". Внешнеполитические провалы и кризис 2008 года открыли двери демагогам, левым и правым, которые эксплуатируют надежды и страхи людей, чтобы предложить себя в качестве решения всех проблем, которые испытывают либеральные общества. В своей недавней увлекательной книге "Why Liberalism Failed" Патрик Денин перечисляет многие недостатки либеральной демократии, и не смотря на то, принимаете ли вы, или нет его суровый прогноз, его критика заслуживает тщательного внимания и осмысления.

И тем не менее, рынки продолжают работать для большинства, также как и либеральная демократия. Это потому что капитализм предоставляет пространство для изобретательности и инноваций, в то время как либеральная демократия предоставляет пространство для свободного исследования и самокоррекции. Прогресс и реформы могут казаться безумно медлительными в таких обстоятельствах, особенно при попытках исправить серьёзную несправедливость или противостоять экзистенциальным угрозам, вроде климатических изменений. Но я научился с опаской относится к тем, кто считает, что идеальное должно быть врагом хорошего и кто апеллирует к нашей нетерпеливости экстравагантными обещаниями утопии. Если, как утверждает Денин, либерализм стал жертвой своего собственного успеха, следует отметить, что социализм не имеет никакого успеха, чтобы стать его жертвой. Основы либерализма можно укрепить, а социализм построен на песке и из песка. 

Наверное поэтому, Карл Поппер выступал за осмотрительные, частичные реформы общества и рынков, потому что, как и в любом другом эксперименте, можно выявить и изолировать проблемы и внести исправления, меняя только одну переменную за раз. Как отмечал Поппер в своём эссе "Utopia and Violence":

"Привлекательность утопизма возникает из-за неспособности понять, что мы не можем построить рай на земле. Я верю, что мы можем вместо этого делать жизнь чуть менее ужасной и чуть менее несправедливой с каждым поколением. Таким образом мы можем достичь хорошей сделки. Многое было достигнуто за последние сто лет. Многое может достигнуть наше поколение. Есть много насущных проблем, которые мы могли бы решить хотя бы частично, таких как помощь слабым и больным, и помощь тем, кто страдает от угнетения и несправедливости, искоренение безработицы, уравнивание возможностей, предотвращение международных преступлений, таких как шантаж и войны, которые устраивают всемогущие и всезнающие лидеры стран, возомнившие себя богами. Всего этого мы могли бы достичь, если бы могли бы отказаться от фантазий о далёких идеалах и борьбы за утопические проекты нового мира и нового человека".

Потерять веру в систему убеждений, которая давала смысл моей жизни, было чрезвычайно больно. Но этот опыт также пробудил во мне дремлющее интеллектуальное любопытство и позволил мне по-новому взглянуть на мир, не обременяя себя ограниченными положениями доктрины. Я встретил новых людей, прочитал новых писателей и мыслителей, и исследовал новые идеи, которых раньше пытался избегать. Прочитав моё интервью, которое я дал год назад своему издателю, поэт Дэвид Чорлтон отправил мне электронное письмо. То, что я сказал в интервью, написал он, "выходит за рамки нашей современной болезни принятия сторон и негибкого мышления. Я читаю речи Гавела снова и снова и всё в свете нашей неспособности использовать пост-коммунистические возможности. Мы страдаем от недостатка объективности - может быть потому что все хотят идентичности больше, чем решения проблем?".

Оригинал Quilette