Новое социальное деление в Розовом полицейском государстве

 

Джеймс Пулос

Часть первая

Часть вторая: Государственный контроль над нашими самыми интимными решениями покоится на том, что многие из нас сами отказываются принимать эти решения самостоятельно.

Американцы смутно осознают, что новый американский режим устранил традиционное разделение между личным и публичным, которое лежало в основе классического либерализма. Но большинство из нас остаются в неведении относительно того, что его заменило.

Несмотря на лавину регуляций, законов и правил, которые принимают наши федеральные власти и власти штатов, ни одно официальное лицо - избираемое или иное - ни сделало того, что сделал для американцев президент Дуайт Эйзенхауэр в своем прощальном обращении, когда предостерёг нас о военно-промышленном комплексе. Эйзенхауэр был последним президентом, который говорил с нами (а тем более предупреждал нас!) об изменении характера американского режима.

Сегодня наверное было бы слишком просить нынешнего президента о таком. Эйзенхауэр был хорошо знаком и с военной, и с гражданской бюрократией. Он понял, как "научно-техническая элита" может, используя обе ветви федеральной власти, сделать "публичную политику" своей "заложницей". Кто из нынешних предполагаемых обитателей Белого дома так хорошо и лично понимает новую бюрократию и при этом готов ей протвостоять, чтобы озвучить это публично?

От создания вещей к созданию эмоций

Сегодня политическая элита уловила саму суть публичной политики. Далеко выйдя за рамки старого режима - индустриальной, менеджерской и стерильно мужской формы правления, описанной в книге "Человек в сером фланелевом костюме" - современная элита 21 века вытеснила промышленную логику, логику менеджмента и, возможно, что самое важное, в первую очередь нейтральную мужскую логику, впервые описанную в работах Макса Вебера.

Промышленная логика требовала, чтобы мужчины заполнили заводы и рабочие места для линейного производства машин. Нова логика требует от мужчин и женщин - или от мальчиков и девочек, в зависимости от того, как мы датирует наступление зрелости - работать в стиле улья, чтобы деконструировать и иногда перестраивать знания.

Логика менеджмента требовала, чтобы мужчины со стажем тренировали, надзирали, наставляли, поощряли и продвигали молодых мужчин, что схоже на армейскую систему. Новая логика требует от мужчин и женщин - или, опять же, от мальчиков и девочек - организовать "человеческие ресурсы" вокруг постановки и достижения корпоративных целей, которые будут отдавать приоритет скорее символичному проявлению идентичности, а не погоне за прибылью.

Как объясняет в своей книге "Shop Class as Soulcraft" Мэттью Кроуфорд, чувствительный паноптикум "умственного труда" в равной степени можно считать и "эмоциональным трудом":

"За последние тридцать лет американский бизнес сместил фокус с производства товаров (сейчас этим занимаются в других местах) на производство брендов, то есть настроений потребителей, и эта смещение коррелирует с изменением менталитета работников. Процесс становится более важным, чем продукт, и его следует оптимизировать с помощью менеджмента на более глубоком уровне, чем ругательства начальника цеха. Более того, несмотря на то, что требования к работникам оправдываются с точки зрения их вклада в чистую прибыль, на самом деле такие расчеты сложно произвести; цепочки поставок становятся всё менее прозрачными и это открывает дорогу тому, чтобы рабочее место стало неким моральным местом[...] В современном офисе речь идёт о человеке в целом, а не об узком наборе навыков".

От бесполой мужской рациональности к бесполой женской терапии

Логика нейтральной мужской рациональности уступила место логике терапевтического администрирования, прообразом которого стала сестра Рэтчед из фильма "Пролетая над гнездом кукушки". Большая медсестра, как её называли, является переходной фигурой между старым и новым американскими режимами. Бывшая армейская медсестра Рэтчед подобна роботу и стремится к тотальному контролю и ортогональному порядку. В этом смысле она еще живет в мире бесполого мужского рационализма. Но это не должно скрывать те кардинальные изменения, которые обнаружил Кен Кизи. Гёте, как напоминает нам Филип Рифф, считал это "фактом человеческого триумфа", но он также опасался, что "в тоже самое время, человечество превратится в один большой госпиталь, где каждый будет медсестрой для другого". Социальный порядок, предсказывал Гёте, будет более женским, но в своей рационализации и универсализации он будет женским, и в тоже время бесполым. В то время, как старый режим был мужским и образно нейтральным, новый режим будет женским и образно бесплодным.

Это резко контрастирует с политическим матернализмом, возникшим в Америке, чтобы реформировать злоупотребления и эксцессы мужской индустриальной эпохи. Как Росс Дутэт и Райхам Салам писали в своей статье "Grand Old Party", "небольшая группа высокообразованных женщин, включавшая в себя пионеров социальных наук" отказались подчинить свою моральную идентичность индустриальной рациональности. Они "видели в медленном и неуклонном распаде семьи в новых экономических условиях главный вызов современности. Они осудили усилия крупного бизнеса по подрыву и преуменьшению ценности домашнего труда как части более широкой компании по редуцированию граждан до простых потребителей и клиентов".

Сегодня, при новом режиме, эта позиция полностью изменилась. Наиболее влиятельные направления феминистской политической мысли приветствуют постиндустриальный корпоративизм и осуждают домашний труд. При этом выражают горячую признательность контролю над рождаемостью, которая свидетельствует о скрытых страхах: зачать ребёнка не только вне брака, а даже вне любви и даже вне "симпатии".

Однако с точки зрения здравоохранения и безопасности, мания по контролю над рождаемостью имеет совершенно иное качество. Это скорее идеологический мандат на принуждение к здоровому и безопасному поведению среди подчиненных, вплоть до самых интимных деталей их личной жизни.

Нечто, совершенно другое

Дело не в том, что позиция Демократов по вопросу контроля над рождаемостью является сугубо партийной вещью, а в том, что новый режим, две разные логики и культуры, управляют двумя разными, но взаимозависимыми сферами жизни. Такие вещи выходят за рамки "партийных идеологий", как мы их знаем. Общая приверженность неоконсерваторов и неолибералов принуждению в вопросах здравоохранения и безопасности, а также их общий страх и общее неприятие сферы рисков и болезней, ясно показывает, что не нужно себя идентифицировать как Демократа, либерала или прогрессиста, чтобы отстаивать новый режим. Суть не в том, как это было с военно-промышленным комплексом, что у элит есть видение о том, какой должна быть политика; это скорее о том, как элиты инстинктивно понимают чем является политика.

Следуя этой линии исследования, мы сможем выйти за пределы множества интересных, но спорных определений нынешней американской элиты, таких как "новый класс", "правящий класс", "загородный клуб", "коррумпированные капиталисты", "1 процент" и так далее. Всё это проявления или аватары одной и той же элиты, которая, с аналитической точки зрения, достаточна в качестве единицы анализа, поскольку позволяет определить характер нового американского режима.

Новый режим не является тоталитарным, фашистским, социалистическим, консервативным или либеральным в соответствии с общепринятыми дефинициями этих терминов. Его даже нельзя адекватно описать как корпоративистский, хотя корпоративизм при нем очень хорошо себя чувствует. "Розовое полицейское государство" это не полицейское государство, как его видел Оруэлл, а такой режим, в котором милитаризированный национальный полицейский аппарат вплетен в ткань миллиардов транзакций, которые происходят онлайн и офлайн. Это не "розовый коммунизм" в смысле обеспечения "политкорректности" в рамках полной преданности Партии; он, скорее, обеспечивает соблюдение ограничений и разрешений, вызываемых его чувством "чистой жизни". Если снова обратиться к Мишелю Фуко, мы живем в эпоху, когда управление неотделимо от гигиены в умах элиты, которая управляет как личной, так и публичной сферами жизни. Теоретически для них всё является вопросом здравоохранения.

Вот почему вопрос создания национальной программы здравоохранения был совершенно предсказуем, это была подлинная предпосылка становления нашего нового режима. Хотя нам нравится думать, что национальная система здравоохранения является следствием нашей резкой неприязни наблюдать за страданиями людей, она скорее является категорией мысли, которая определяет наш нынешний режим. Здравоохранение и безопасность - вот чем занимается государство.

Индустриальная механическая логика предыдущего режима подходила к концепции управления инструментально. Это подводило нас к тому, что определение управления крылось в вопросе: для чего нам государство? Терапевтическая экзистенциональная логика розового полицейского государства отвергает такую постановку вопроса. Здравоохранение и безопасность это не то, для чего нужно государство; практика здравоохранения и безопасности становится буквально практикой справедливости.

Почему мы не можем перестать зацикливаться на сексе?

Таким образом, с современной точки зрения, прерогатива определять, что является здоровым, а что нет, что является безопасным, а что нет, принадлежит государству. Поэтому не стоит удивляться, что государство так сильно втянулось в вопросы сексуальности. Сегодня наиболее значимый конфликт вокруг сексуальной идентичности это не мрачная манихейская борьба между "прогрессивной" и "традиционной" моралью. Скорее это борьба на истощение между двумя сферами: сферой, которая находится под государственным контролем с его всеобъемлющей этикой здоровья и безопасности, которая борется (но никогда окончательно не побеждает) нерегулируемую сферу болезней и опасностей. Принятие решений о пользе для нашего здоровья и безопасности всех наших бесчисленных сексуальных практик, выборов и идентичностей задача настолько грандиозная, что сможет найти занятие для бюрократического аппарата любого размера.

К этому, однако, новый режим обязан добавить рутинный процесс по терапевтической обработке психосексуальной активности. Чтобы не допустить распространения опасных сексуальных феноменов, режим должен всегда приручать и инкорпорировать новые выборы, новые практики и новые идентичности, сублимируя некогда трансгрессивный образ жизни в косметическое достоинство, которое считается режимом здоровым и безопасным - будь-то в "личной" или "публичной" сферах жизни.

Здесь нет лучше примера, чем изменение статуса ЛГБТ и всего концепта разнообразия сексуальных идентичностей. Элиты из большого правительства и большого бизнеса с распростертыми объятиями бросились к радужному флагу, все чаще делая это в буквальном смысле. Сегодня не считается новостью, что Bank of America украсил вестибюль своего отделения в Западном Голливуде радужным флагами. Но случился небольшой переполох, когда посольство США в Тель-Авиве подняло радужный флаг рядом с американским флагом.

Для некоторых это даже стало сенсационным напоминанием о различии между прогрессивным, пост-иудео-христианским миром и миром реакционного ислама. Как бы там ни было, официальное включение квир-культуры в сферу здравоохранения и безопасности бросает вызов, с которым сталкивается наш новый режим в свете нашего старого конституционного порядка. С одной стороны наша Первая поправка "предвзята" в вопросах религии, распространяя особую защиту на религиозные высказывания и практики, но при этом она абсолютно не учитывает нынешний интерес государства по внедрению новых, не религиозных, догматов.

И это ключ к пониманию такой важности для режима политики "разнообразия и инклюзивности". Эти фундаментальные идеи лучше всего рассматривать не как "идеологические ценности". Это скорее социологические практики, существенно необходимые для функционирования нового режима. И чтобы мы не воображали, что новый режим является воплощением идеологических ценностей в действии, просто продуктом революционного культурного и политического авангарда, нам важно понять, что новый режим не может стать тоталитарным в том смысле, в котором это предвидел Лео Штраус в своем споре с Александром Кожевым.

В середине прошлого века эти два выдающиеся политические теоретики вступили в длительную дискуссию о возможности тирании в наше время. Коротко говоря, Штраус опасался, что будет невозможным практиковать философию при режиме, который Кожев называл "справедливым". Такой режим, утверждал Штраус, преследовал бы философов до их полного искоренения, так же как древние Афины приговорили Сократа к смерти. Конечно же, Сократа приговорили к смерти за совращение молодежи. Хотя Штраус об этом прямо и не говорит, его защита философии открывает интересную перспективу глубокой связи между свободомыслием, мудростью и - с точки зрения такого режима - болезнями и опасностью. Однако похоже Штраус действительно верил, что современная политическая наука сделала возможными универсальную тиранию и искоренение философии.

Подъем розового полицейского государства должен избавить нас от этого представления. Новый социальный раскол, который характеризует новый режим, всегда будет воспроизводить зоны трансгрессии против зон безопасности и здоровья, которые будут определены официальной властью. Это не только потому, что горизонт трансгрессии всегда уходит из-под зоны досягаемости официальной власти, как бы беспрецедентным по масштабу она ни была, хотя это безусловно и правда, что интернет, а также паттерны и образцы поведения, которые он позволяет перенести в "реальную жизнь" создали такую топографию мест для трансгрессии, что Агентству по национальной безопасности, например, придется просмотреть все данные в мире, чтобы найти все примеры такой трансгрессии. Это наверное хорошая новость для террористов. Это прекрасная новость для философов.

Подъем интернета, по сути, символизирует странный концептуальный характер нового режима. Несмотря на то, что государство участвует в росте интернета, а также несмотря на то, что государство постоянно вмешивается в интернет, интернет живет своей собственной жизнью. Он никогда не сможет быть полностью интегрирован в режим. Интернет это символ того, насколько незначительна ответственность нового режима за свой собственный триумф. Наш новый режим является настолько глубоко терапевтическим, потому что, с психоаналитической точки зрения, он копирует механизм дезинтеграции границы между личным и публичным. Хотя Рифф утверждал, что "рыба гниёт с головы", он признавал, что в Америке никогда не было такого "правящего класса", который бы отрекся от своей культурной касты. Новшество нового времени в том, что у нас есть правящий класс, который не обязан своему возвышению своему месту в культурной иерархии. Вертикаль социального порядка исчезла; вместо этого наше движение в социальном пространстве и времени горизонтально.

Это типично для демократических эпох, где всегда всё становится или очень хорошо, или очень плохо. "Гниение", в терминах Риффа, это выбор нарушения границ, установленных культурой, который был принят во всех местах одновременно, в каждом мозгу и в каждой душе. Коллапс границы между личным и публичным это не "вина" декадентских элит Америки, её низшего класса или её невротического среднего класса. Это вина всех и каждого в современной жизни. Как сказал святой Августин: каковы мы, таковы и времена.

Три вещи, которые следует ожидать от этого режима

Хотя оппоненты государственной медицины опасаются, что наше государство будет определять все большие сферы нашей жизни как "публичные", реальность такова, что сами понятия "публичное" и "личное"  теряют смысл с возвышением розового полицейского государства.

Возвращаясь к вопросу, с которого мы начали, что же тогда заменяет это первичное социальное деление? Следует признать, что новое деление связано со сферой опасного и болезненного с одной стороны, и безопасного и здорового с другой. Мы теперь можем видеть, что сфера здоровья и безопасности это официальная сфера, что делает сферу болезней и опасностей неофициальной.

В новом режиме, государство устанавливает контроль над теми сферами "личного" и "публичного", которые оно само решает контролировать, в то время оставляя другие сферы частично (иногда полностью) вне контроля. Жизнь в официальной сфере характеризируется стремлением к здоровью и безопасности - чистому, безопасному, но абсолютно стерильному миру, в то время как жизнь в неофициальных сферах характеризуется тягой к риску и вредному, это грязный, опасный, но в тоже время плодотворный мир.

Устанавливая такую рамку, мы сможем проследить три причинных механизма, которые покажут нам, что ждать от режима в будущем.

Во-первых, в культуре, где социальная и межличностная свобода ценится выше политической свободы, правительство будет становится всё более настойчивым в ограничении "нездоровой" и "опасной" активности, но столь же настойчиво будет увеличивать возможность людей получать удовольствие "здоровыми" и "безопасными" способами. Это означает одновременно и большую сексуальную вседозволенность, и всё большее вмешательство государства в сексуальную жизнь:  всё большая часть общества будет "сексуализирована", и всё большая часть общества попадет в официальную сферу жизни.

Во-вторых, активная заинтересованность правительства в тесном партнерстве с людьми, чтобы помочь им достичь безопасного удовольствия, как ни странно, ведёт к культуре всё большей трансгрессии вне досягаемости правительственного регулирования, в неофициальной сфере, которую оно не контролирует. Это иронично. Кэтрин Франк пыталась показать, что деспотический морализм иранского правительства толкает молодых людей использовать оргии как акт восстания не только в сфере чувств, но и в сфере политики тоже. Но потому же самому паттерну, который повторяется в наших кампусах колледжей, официальный сексуально позитивный морализм американского режима также толкает людей искать нерегулируемый, неофициальный и официально не одобренный гедонистический опыт - в дополнение тому, или даже вопреки тому, что официально одобрено.

Более того, официальный позитивный сексуальный морализм может, и иногда так и делает, взирать свысока на тех, кто занимается репродуктивным сексом "слишком много", является ли он "ответственным" или нет. Официальная сфера это сфера, как писал Уильям Фогели в книге "Never Enough", безразмерного аппетита к ресурсам. Но официальная сфера всегда озабочена исчерпанием ресурсов - будь она образно стерильна, или образно плодотворна. Это потому, что постоянное противостояние нечистому, нездоровому и небезопасному всегда вызывает страх заражения (Психологически, этот страх показывает насколько это чиновничество уязвимо перед настоящей эпидемией).

И действительно, в официальной сфере репродуктивные отношения отвергаются как болезненные и небезопасные. В неофициальной сфере, напротив, эти страхи и опасения отсутствуют. Вместо этого существует привычка растрачивать присущие ей творческие и производительные ресурсы.

И возвращаясь к нашим трем причинным механизмам: третье и наиболее тревожное, что наши культурные и политические отношения в розовом полицейском государстве не являются стабильной системой. Нет логических пределов тому, насколько назойливым станет новый режим. Поскольку политическая свобода сужается, когда-то разделенный на "частный" и "публичный", а ныне единый, сектор слежки и мониторинга может стать полностью всеобъемлющим и перманентным. Это поощряется культурой, которая чувствует, что обречена делать это, несмотря на свой выбор: ставить межличностную, гедонистическую свободу намного выше политической свободы в наших отношениях с государством. Поскольку межличностная гедонистическая свобода поставлена в привилегированное положение, сопротивление может полностью сломаться от действий государства, которое будет всё больше вмешиваться в интимные сферы нашей жизни для продвижения этой свободы.

В тоже самое время, поскольку официальные способы достижения удовольствий никогда не бывают достаточными (т.е. никогда не могут удовлетворить человеческие аппетиты, которые к ним направлены) нет логических пределов степени опасных, ищущих всё большие удовольствия, трансгрессий в неофициальных сферах, которые в розовом полицейском государстве являются встроенными, неискоренимыми и крайне необходимыми сферами жизни. 

Как это ни парадоксально, официальная и неофициальная сферы, которые конструируют наш нынешний режим, взаимосвязаны, но безграничны в своих аппетитах. Эти отношения показывают, как наша психика отражает структуры розового полицейского государства. Однако, для того, чтобы полностью сформулировать антропологический взгляд на наш новый режим, нам нужно изучить его истоки.

Оригинал The Federalist