Конец Конца истории

Роберт Каган

Почему двадцать первый век будет похож на девятнадцатый.

І.

В начале 1990-х годов оптимизм был понятен. Крах коммунистической империи и кажущиеся принятие Россией демократии казалось предвещают новую эру глобальной конвергенции. Великие соперники Холодной войны вдруг обнаружили много общих целей, включающих желание экономической и политической интеграции. Даже после политических репрессий, которые начались на площади Тяньаньмэнь в 1989 году и тревожных признаков нестабильности, которые появились в России после 1993 года, большинство американцев и европейцев верили, что Китай и Россия были на пути к либерализму. Россия Бориса Ельцина, казалось, стремится к либеральной модели политической экономики и более тесной интеграции с Западом. Обязательства китайского правительства по открытию экономики казалось неизбежно приведут к открытию политическому, хотели ли его китайские лидеры или нет.

Такой детерминизм был характерным для пост(холодно)военного мышления. Было распространено мнение, что в условиях глобализации экономики, страны не имеют другого выхода, кроме либерализации - сначала экономической, потом политической - если они хотят конкурировать и выжить. Когда национальные экономики доходят до определенного уровня дохода на душу населения, растущий средний класс начинает требовать правовой и политической власти, которую правители обязаны ему предоставить, если они хотят процветания своей нации. Поскольку демократический капитализм был единственной моделью успеха для развивающихся обществ, все общества в конечном итоге должны были бы выбрать этот путь. В битве идей либерализм одержал победу. "В конце истории", как гласит известное высказывание Фрэнсиса Фукуямы, "у либеральной демократии не осталось никаких серьёзных идеологических конкурентов".

Экономический и идеологический детерминизм в начале после(холодно)военных лет базировался на двух широких предположениях, которые сформировали и политику, и ожидания.  Одно из них это вера в неизбежность человеческого прогресса, вера в то, что история движется лишь в одном направлении - вера, рожденная эпохой Просвещения, перечеркнутая жестокостью двадцатого века, и получившая новую жизнь с падением коммунизма. Вторым был рецепт терпения и сдержанности. Вместо того, чтобы противостоять и бросать вызов автократии, лучше опутать её мировой экономикой, поддерживать верховенство права и создание более сильных государственных институтов, и пусть неизбежная сила человеческого прогресса творит чудеса.

Но большие ожидания того, что мир вступил в эпоху конвергенции не оправдались. Мы вступили в эпоху дивергенции. С середины 1990-х годов зарождающиеся демократические преобразования в России уступили место тому, что лучше всего может быть описано как "царистская" политическая система, в которой все важнейшие решения принимаются одним человеком и его избранным окружением. Владимир Путин и его спикеры говорят о "демократии", но они понимают её скорее как китайцы. Для Путина демократия не столько конкурентные выборы, сколько осуществление воли народа. Режим демократический поскольку правительство консультируется и слушает русский народ, видит, что ему нужно и что он хочет, а затем старается дать им это. Как отмечает Иван Кристев, "Кремль думает не с точки зрения прав граждан, но с точки зрения потребностей населения". Выборы не предполагают выборов, но только шанс ратифицировать выбор, сделанный Путиным, как в недавнем "отборе" Дмитрия Медведева на пост преемника Путина. Правовая система явдяеться инструментом для давления на политических оппонентов. Политическая система была очищена от партийных групп, которые не были одобрены Путиным. Силовой аппарат, окружающий Путина, контролирует большую часть национальных СМИ, особенно телевидение.

Похоже большинство россиян довольны автократическим правлением, по крайней мере сейчас. В отличие от коммунизма, правление Путина не посягает на их личную жизнь, пока они остаются в стороне от политики. В отличие от бурной демократии 1990-х годов, нынешнее правительство, благодаря высоким ценам на нефть и газ, по крайней мере повысило уровень жизни россиян. Усилия Путина по пересмотру унизительных результатов Холодной войны и по восстановлению величия России популярны. Его политические советники верят, что "политика мести за гибель Советского Союза будет держать нас при власти".

Для Путина существует симбиоз между характером его правления и его успехом в возвращении России статуса "великой державы". Сила и контроль дома позволяют России быть сильной за рубежом. Сила за рубежом оправдывет строгие правила дома. Рост международного влияния России также защищает самодержавие Путина от иностранного давления. Для американсих и европейских государственных деятелей существует целый блок вопросов, по которым сильная Россия может сделать им жизнь легче или сложнее, начиная с вопроса о поставках энергоносителей из Ирана. В этих условиях, они гораздо менее готовы противостоять российскому правительству по вопросам справедливости российских выборов или открытости её политической системы.

Из корреляции между силой за рубежом и самодержавием дома, Путин создал руководящую национальную философию. Он называет Россию "суверенной демократией", термин, который аккуратно инкапсулирует возвращение нации к велчию, побег от Запада и её принятие "восточной" модели демократии. По мнению Путина, только великая и могучая Россия достаточно сильна, чтобы защищать и продвигать свои интересы, а также достаточно сильна, чтобы противостоять иностранным требованиям проведения западных политических реформ, в чем Россия, по мнению Путина, не нуждается и не хочет их. В 1990-х Россия имела небольшое влияние на мир, но открыла себя для иностранных предпринимателей и иностранных правительств.  Путин же хочет, чтобы Россия имела большое влияние на других по всему миру, в то же время экранируя себя от влияния нежелательных глобальных сил.

Путин смотрел на Китай как на модель, и не зря. В то время как Советский Союз распался и потерял всё после 1989 года, сначала Михаил Горбачев, а затем и Борис Ельцин запросили мира с Западом и пригласил его вмешаться, китайские лидеры пережили свой кризис игнорируя Запад. Они сделали по-своему, а затем задраяли люки, пока не прошел шторм западного негодования. Результаты двух великих держав были поучительны. Россия до конца 1990-х годов лежала на спине. Китай был на пути к беспрецедентному экономическому росту, военной мощи и международному влиянию.

Китайцы тоже изучили советский опыт. В то время как демократический мир ждал, после площади Тяньаньмэнь, неизбежный курс Китая к либеральной демократической современности, руководство Китайской коммунистической партии приступили к укреплению своего господства в стране. В последнее время, несмотря  на неоднократные предсказания на Западе про неминуемую политическую открытость, наметилась тенденция к консолидации китайской автократии, а не к реформам. Как только стало ясно, что у китайских руководителей не было намерений реформировать свою власть, западные наблюдатели стали надеяться на то, что китайские власти будут вынуждены начать реформы, несмотря на свое нежелание, если только Китай останется на пути экономического роста и будут вынуждены решать бесчисленное количество внутренних проблем, которые этот рост приносит. Но сейчас это уже кажется маловероятным.

Сегодня большинство экономистов считают, что значительный рост Китая должен быть устойчивым в течение некоторого времени в будущем. Проницательные наблюдатели за китайской политической системой видят достаточное сочетание компетентности и беспощадности со стороны китайского руководства для решения проблем по мере их возникновения, и население готово принять автократическое правительство, пока продолжается экономический рост. Как написали Эндрю Дж. Нэйтан и Брюс Джилли, нынешние руководители вряд ли "уступят под напором проблем или любезно сдадутся либеральным ценностям, которые проникнут с экономической глобализацией".

В конце концов рост национального богатства и автократия оказались совместимы. Автократы учатся и приспосабливаются. Российская и китайская автократии выяснили как допустить  открытую экономическую деятельность, подавляя политическую деятельность. Они увидели, что люди, делающие деньги, не будут сунуть свой нос в политику, особенно если они знают, что их носы будут отрезаны. Новые богатства дают автократии большую способность контролировать информацию - монополизировать телеканалы, и держать под контролем интернет-траффик - часто при содействии иностранных корпораций, стремящихся делать с ними бизнес.

В долгосрочной перспективе рост процветания может породить политический либерализм, но как долго до этой долгосрочной перспективы? Это может быть слишком долго, чтобы иметь стратегическое или геополитическое значение.  Как в старом анекдоте, Германия  включилась в траекторию модернизации экономики в конце девятнадцатого века и в течение шести десятилетий стала полноправной демократией: единственная проблема в том, что происходило в прошедшие годы.  Таким образом мир ждет перемен, но в то же время два из крупнейших государств мира, с более чем полтора миллиардами населения и второй-третьей крупнейшими армиями мира, сегодня имеют автократическое правление и находятся в состоянии, чтобы поддерживать свою власть в обозримом будущем.

Коренным образом сила и долговечность этих автократий будет формировать международную систему. Мир не на пороге новой идеологической борьбы, которая доминировала во время Холодной войны. Но новая эра вместо того, чтобы стать эрой "общечеловеческих ценностей", будет эрой  растущей напряженности, а иногда и противостояния между силами демократии и силами автократии.

Во время Холодной войны легко было забыть, что борьба между либерализмом и автократией началась в эпоху Просвещения. Это был вопрос, который разделил Соединенные Штаты от большей части Европы в конце восемнадцатого и начала девятнадцатого веков. Он разделял саму Европу большую часть девятнадцатого и двадцатого веков. Теперь он возвращается, чтобы доминировать в геополитике в двадцать первом веке.

ІІ.

В течение последнего десятилетия предполагалось, что когда российские и китайские лидеры перестали верить в коммунизм, они перестали верить во что бы то ни было. Они стали прагматиками без идеологии и убеждений, просто преследуя свои и своих народов интересы. Но правители России и Китая, как и автократические правители в прошлом, на самом деле действительно обладают набором убеждений, которые составляют основу их внутренней и внешней политики. Это не всеохватывающее систематическое мировоззрение, как марксизм или либерализм. Но это обширный набор убеждений о власти и обществе, а также об отношениях между правителями и народом.

Правители России и Китая верят в достоинство сильного центрального правительства и презирают слабости демократической системы. Они считают, что их большим и непокорным нациям нужен порядок и стабильность для процветания.  Они считают, что непостоянность и хаос демократии доведут их народы до обнищания и разрухи, и в случае с Россией, это то что уже случалось. Они считают, что в стране необходимы жесткие правила, если их народы хотят быть сильными и уважаемые в мире, способными защищать и продвигать свои интересы в мире. Китайские правители знают из своей длинной и часто бурной национальной истории, что политические расколы и разногласия в стране приводят к иностранному вмешательству и грабежу. То чему мир аплодировал в 1989 году, как политическому открытию, китайские лидеры рассматривают, как почти фатальное отображение разлада.

Таким образом, китайские и российские лидеры не просто автократы. Они верят в автократию. Современный либеральный ум "конца истории" не может оценить привлекательность этой идеи или допустить возможность ее прочного обоснования в глобализированном мире; но с исторической точки зрения китайские и российские лидеры в прославленной кампании. Европейские монархи  семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого веков были полностью убеждены, как само собой разумеющуюся политическую философию, в превосходстве их формы правления. Наряду с Платоном, Аристотелем и любым другим великим мыслителем до начала восемнадцатого века, они считали демократию властью безнравственной, жадной и невежественной черни.  И в первой половине двадцатого века наряду с демократическими силами, как например в США, Великобритании и Франции, были сильны позиции автократических властей в Германии, России и Японии. Многие малые нации по всему миру примеряли на себя как демократические, так и автократические модели. Только во второй половине прошлого века демократия получила широкую популярность во всем мире, и лишь с конца 1980-х годов она стала на самом деле наиболее распространенной формой правления.

Правители Китая и России не первые, кто предположили, что демократия не лучший вариант.  Часто утверждают, что диктаторы в Москве и Пекине заинтересованы лишь в набивании собственных карманов - что китайские руководители лишь клептократы, а Кремль лишь офис "корпорации Россия". Безусловно правители и России, и Китая заботятся о себе, наслаждаясь властью самой по себе, а также богатством и роскошью, которые она приносит. Но точно также делали многие короли, императоры и папы в прошлом. Люди, обладающие властью, любят править и это, как правило, приносит им богатство. Но также они, как правило, считают, что состоят на службе у высших целей. Обеспечивая порядок, производя экономический успех, удерживая свои народы вместе, усиливая свое международное влияние и респектабельность, власти считают, что этим они служат своему народу. И на данный момент не видно признаков того, чтобы народы, которыми они управляют в Китае или России, с этим были бы не согласны.

Если автократии имеют свой собственный набор убеждений, они также имеют свой ​​собственный набор интересов. Правители России и Китая действительно могут быть прагматичны, но они прагматичны в проведении политики, которая будет удерживать их у власти.  Путин не видит никакого различия между своими интересами и интересами России. Когда Людовик XIV сказал: ""L'Etat, c'est moi", он  обьявил себя живым воплощением французской нации, утверждая, что его личные интересы и интересы французской нации это одно и то же. Когда Путин заявляет, что у него есть "моральное право" продолжать править Россией, он утверждает, что в интересах России, чтобы он оставался у власти; и так же, как Людовик XIV не мог предположить, что гибель монархии может быть в интересах Франции, Путин не может предположить, что его отказ от власти может быть в интересах России. Как указывал Минчин Пей, когда лидеры Китая оказываются перед выбором между экономической эффективностью и сохранением власти, они выбирают власть. Это их прагматизм.

Интересы автократий в самосохранении также влияют на их подход к внешней политике.  В эпоху монархии, внешняя политика служила интересам монарха. В эпоху религиозного конфликта, она служила интересам церкви. В современную эпоху, демократии преследуют во внешней политике цель сделать мир более безопасным для демократий. Автократы же сегодня проводят внешнюю политику, направленную на то, чтобы мир был более безопасным, если даже не для всех автократий вообще, то хотя бы для них лично.

Россия это яркий пример того, как внутренняя политика формирует отношения с остальным миром. Демократизирующаяся Россия, и даже демократизирующийся Советский Союз Горбачева, приняли довольно добродушный взгляд на НАТО и, как правило, имели хорошие отношения с соседями, которые были на том же пути к демократии. Но сегодня Путин рассматривает НАТО как враждебное лицо, называя его расширение "серьёзной провокацией", и спрашивает: "Против кого это расширение?". На само деле НАТО сегодня является не более агрессивным или провоцирующим по отношению к Москве, чем это было при Горбачеве. Во многом даже в меньшей степени. НАТО стало более лояльным, в то время как Россия более агрессивной. Когда Россия была более демократической, российские лидеры видели свои интересы, как тесно связанные с либерально-демократическим миром. Сегодня же российское правительство с подозрением относится к демократиям, особенно к тем, которые находятся вблизи её границ.

Это и понятно. При всём их росте богатства и влияния, автократии остаются меньшинством в двадцать первом веке. Как утверждают некоторые китайские специалисты, демократический либерализм стал доминирующей силой в мире, после падения советского коммунизма и режимов, которые он поддерживал, в "международной иерархии, где доминируют США и их демократические союзники", а "США - центр этой группы влияния". Россияне и китайцы чувствуют себя выброшенными из этой эксклюзивной и мощной клики. "Вы, западные страны, устанавливаете правила, вы даёте оценки, вы говорите: "ты был плохим парнем", жаловался один китайский чиновник в этом году в Давосе. Путин также постоянно жалуется, что "нас постоянно учат демократии".

После Холодной войны мир выглядит совсем иначе, если смотреть с автократических Пекина и Москвы, чем если это делать с демократических Вашингтона, Лондона, Парижа, Берлина и Брюсселя. Для правителей в Пекине прошло немного времени с тех пор, когда международное демократическое сообщество во главе с США, с редким единством, ополчилось на Китай, вводя экономические санкции и еще более болезненную дипломатическую изоляцию после бойни на площади Тяньаньмэнь. Китайская коммунистическая партия, как утверждает Фэй-Линг Ванг, "сохраняет чувство политической нестабильности с тех пор", "постоянный страх стать мишенью для ведущих держав, особенно для США" и "глубокую заботу о выживании режима, граничащую с чувством нахождения в осаде".

В 1990-х годах демократический мир, во главе с США, сверг автократические правительства в Панаме и на Гаити, и дважды воевал против Сербии Милошевича. Международные неправительственные организации (НПО), хорошо финансируемые западными правительствами, обучали оппозиционные партии и поддерживали избирательные реформы в Центральной и Восточной Европе, и в Центральной Азии. В 2000 году, оппозиция, финансируемая международными организациями, и международные наблюдатели, наконец-то свалили режим Милошевича. В течении года он был отправлен в Гаагу, а пять лет спустя он умер в тюрьме.

С 2003 по 2005 годы западные демократические страны и НПО обеспечили про-западные и про-демократические партии и политиков финансированием и организационной помощью, что позволило им свергнуть других автократов в Грузии, Киргизстане и Украине. Американцы и европейцы приветствовали эти революции и видели в них естественное разворачивание политической эволюции человечества к либеральной демократии. Но лидеры в Пекине и Москве видели эти события в геополитическом ракурсе, как финансируемые Западом, инспирированные ЦРУ перевороты, которые укрепляют гегемонию Америки и её европейских союзников. Потрясения в Украине и Грузии, как отмечает Дмитрий Тренин, "в дальнейшем испортили российско-западные отношения" и подтолкнули Кремль к "завершению своего поворота во внешней политике".

Цветные революции беспокоят Путина  не только потому, что они останавливают его региональные амбиции, но и потому что примеры Украины и Грузии могут повториться в России. Это побудило его к 2006 году взять под контроль, ограничить, а в некоторых случаях пресечь деятельность международных НПО. Даже сегодня он предупреждает о "шакалах" в России, которые "получили ускоренный курс от иностранных экспертов, обучались в соседних республиках и стараются воплотить свои уроки в жизнь здесь". Его опасения могут показаться абсурдными или лукавыми,  но они не беспочвенны. В эпоху после Холодной войны, торжествующий либерализм стремился расширить свою победу, установив в качестве международного принципа право "международного сообщества"  вмешиваться в дела суверенных государств, правительства которых нарушают права своих граждан. Международные НПО вмешиваются во внутреннюю политику; международные организации, такие как ОБСЕ, мониторят и выносят суждения о выборах; международные эксперты по праву  говорят о модификации международного права, путем включения в него таких новых понятий как "ответственность по защите"  и "добровольный отказ от суверенитета".

В теории эти нововведения распространяются на всех. На практике же они обеспечивают демократические страны правом вмешиваться в дела недемократических стран. К сожалению России, Китая и других автократических стран, это одна из тех сфер, где нету большого трансатлантического раскола. США, которые традиционно ревностно защищают свой собственный суверенитет, всегда были готовы вмешаться во внутренние дела других стран. Народы Европы, некогда великие сторонники (в теории) Вестфальского порядка неприкосновенности государственного суверенитета, теперь изменили курс и создали систему, как отметил Роберт Купер, постоянного "взаимного вмешательства во внутренние дела друг друга, вплоть до вопросов, связанных с сосисками и пивом". Это стало одним из основных больших расколов в международной системе, который разделил демократических мир и автократии. На протяжении трёх столетий международное право, с его резкой критикой вмешательства во внутренние дела стран, служило защитой автократий. Теперь демократический мир находится в процессе удаления этой защиты, в то время как автократы устремились защищать принцип неприкосновенности суверенитета.

По этой причине война в Косово в 1999 году была более драматическим и тревожным поворотным моментом для России и Китая, чем война в Ираке в 2003 году. Обе страны были против вмешательства НАТО, и не только потому, что американские военные самолёты разбомбили посольство Китая и дальние славянские родственники России являлись целью воздушной кампании НАТО. Когда Россия пригрозила блокировать военные действия в Совете Безопасности ООН, НАТО прошло обошёл ООН и взял на себя право решать такие вопросы, тем самым отрицая один из немногих инструментов международного влияния России. С точки зрения Москвы, это было явным нарушением международного права, не только потому, что на военные действия не была получена санкция ООН, но и потому, что это было вмешательство в дела суверенного государства, которое не совершило никакой внешней агрессии. Для китайцев это просто был акт "либерального гегемонизма". Годы спустя Путин все еще настаивал, что западные страны "несут за собой презрение к международному праву", а не пытаються "заменить ЕС или НАТО на ООН".

Русские и китайцы были не одиноки. В то же самое время, такой авторитет, как Генри Киссинджер предупреждал, что "резкий отказ от концепции национального суверенитета" рисковал отшвартовать мир от любого представления о международном правопорядке. Соединенные Штаты, конечно, уделили этому мало внимания: они вмешивались и свергали суверенных правителей на протяжении десятков лет своей истории. Но даже постмодернистская Европа пренебрегла юридическими тонкостями в интересах того, что она рассматривает как высшую мораль Просвещения. Как обьяснял это Роберт Купер, действиями Европы двигала "коллективная память о Холокосте и о потоках перемещенных лиц, виной которых был крайний национализм во время Второй мировой войны". Этот "общий исторический опыт" составил основание необходимости вмешательства. Киссинджер предупреждал, что в мире "конкурирующих истин" эта доктрина рисковала ввергнуть мир в хаос. Купер ответил, что постмодернистская Европа "больше не зона конкурирующих истин".

Но конфликт между международным правом и либеральной моралью стал тем, что демократические страны не смогли замять. Китайские власти как спрашивали во время событий на площади Тяньаньмэнь, так и продолжают спрашивать: "Какое право имеют власти США ... грубо вмешиваться во внутренние дела Китая?" И действительно, какое право? Только либеральное кредо даёт право - уверенность в том, что люди созданы равными и имеют определенные неотъемлемые права, которые не могут быть урезаны национальными правительствами; что правительства получают свою власть и легитимность только с согласия управляемых и обязаны защищать права своих граждан на жизнь, свободу и собственность. Для тех, кто разделяет эту либеральную веру, внешняя политика и даже война, которая защищает эти принципы, как в Косово, может быть правильной, даже если установленное международное право говорит, что это не так. Но китайцы, россияне и все другие, которые не разделяют это мировоззрение,считают, что США и их союзникам удалось навязать свое мнение другим не потому, что они правы, но только потому, что они достаточно сильны, чтобы сделать это. Для не-либералов международное либеральный порядок не прогресс. Это угнетение.

Это больше, чем спор о теориях и тонкостях международного права. Это касается вопроса фундаментальной легитимности правительств, который для автократий может быть вопросом жизни и смерти. Правители Китая не забыли, что если бы демократический мир встал бы на этот путь в 1989 году, они бы сейчас не занимали свои кресла, а возможно были бы в тюрьме или того хуже. Путин жалуется, что "мы наблюдаем все большее пренебрежение основополагающими принципами международного права", и он не имеет в виду только лишь применение силы, но также навязывание "экономической, политической, культурной и образовательной политики". Он порицает путь "независимых правовых норм", которые должны сформировать "одну правовую систему", которая должна соответствовать моделям западных демократий, и путь усиления международных институтов, таких как ОБСЕ, которые должны превратиться в "вульгарные инструменты" в руках демократических стран. В результате, восклицает Путин, "никто не чувствует себя в безопасности! Потому что никто не может себя надежно чувствовать за международным правом, как за каменной стеной, которая защитит их".

Западные демократии будут отрицать такие намерения, но Путин, как и руководители Китая, правильно беспокоятся. Американские и европейские политики постоянно говорят, что они хотят, чтобы Россия и Китай интегрировались в международный либеральный демократический порядок, и не удивительно, что российские и китайские лидеры опасаются. Как автократы могут интегрироваться в международный либеральный порядок, не пав жертвами либеральных сил?

ІІІ.

Боясь ответа, автократии предсказуемо отталкиваются от международной системы, и это имеет некий эффект. Вместо того, чтобы принять новые принципы уменьшения суверенитета и ослабления международной защиты автократий, Россия и Китай продвигают международный порядок, который ставит высшей ценностью национальный суверенитет и который сможет защитить автократические правительства от иностранного вмешательства.

И они в этом преуспели. Автократия возвращается. Изменение в идеологическом лице в среде влиятельных мировых держав всегда имели некоторое влияние на выбор лидеров малых наций. Фашизм был в моде в Латинской Америке в 1930-х и 1940-х годах частично потому, что он казался успешным в Италии, Германии и Испании. Коммунизм распространялся в странах Третьего мира в 1960-х и 1970-х годах не столько потому, что Советский Союз упорно трудился, чтобы его распространить, а потому, что оппоненты правительства боролись со своими восстания под знаменем марксизма-ленинизма, а затем заручались поддержкой Москвы. Когда коммунизм умер в Москве, коммунистические мятежи во всем мире стали немногочиленны и редки. И если возврастающая сила демократического мира в конце Холодной войны, кульминацией которой стала почти полная победа в 1989 году, внесла свой вклад в волну демократизации в 1980-х и 1990-х, то логично ожидать, что рост двух мощных автократий должен сместить баланс обратно.

Было бы ошибкой полагать, что автократия не обладает международной привлекательностью. Благодаря десятилетиям значительного роста, китайцы сегодня могут утверждать, что их модель экономического развития, которая сочетает в себе открытую экономику с закрытой политической системой, может быть успешным вариантом для развития во многих странах.  Это по-сути предложение модели успешной автократии, шаблона для создания богатства и стабильности без уступок политической либерализации. Российская модель "суверенной демократии" является притягательной в среде автократов в Центральной Азии. Некоторых европейцев беспокоит, что Россия "становится идеологической альтернативой ЕС, который предлагает иной подход к суверенитету, власти и мировому порядку". В 1980-х и 1990-х автократическая модель казалась проигрышной, так как правые и левые диктатуры пали под либеральным приливом. Сегодня же, благодаря успехам Китая и России, она выглядит как лучшая ставка.

Китай и Россия больше не могут активно экспортировать идеологию, но они предлагают автократам возможность своих обьятий, когда на них начинают давить демократические страны. Когда в 1990-е годы отношения между Ираном и Европой сильно ухудшились, после того, как иранские клирики издали фетву, призывающую к смерти Салмана Рушди, влиятельный иранский лидер Акбар Хашеми Рафсанджани отметил насколько легче работать с такой страной как Китай. Когда диктатор Узбекистана подвергся критике со стороны администрации Джорджа Буша в 2005 году за жестокое подавление митинга оппозиции, он ответил присоединением к Шанхайской организации сотрудничества и сближением с Москвой. Китайцы оказывают неограниченную помощь диктатурам в Азии и Африке, подрывая усилия "международного сообщества" в давлении на режимы по поводу проведения реформ - что на практике часто означает смену режима - в таких странах, как Бирма и Зимбабве. Американцы и европейцы могут ворчать, но автократы не участвуют в деле свержения других автократов по настоянию демократического мира. Китайцы, которые не так давно использовали огнестрельное оружие и тяжелую технику для расправы над студентами, вряд ли помогут Западу свалить правительство в Бирме, которое делает то же самое. Они не будут налагать условия на помощь африканским государствам, требовать политических и институциональных реформ, которые не имеют никакого намерения проводить сами.

Китайские чиновники могут пожурить правителей Бирмы, и они могут призвать власти Судана найти мирное решение конфликта в стране. Москва может время от времени дистанцироваться от Ирана. Но правители Рангуна, Хартума, Пхеньяна и Тегерана знают, что их лучшие защитники - и в итоге их единственные защитники - в целом, для них враждебном, мире находятся в Пекине и Москве. Как Пекин будет карать бирманских генералов за разгоны буддийских монахов, если Пекин сам проводит гонения на буддийских монахов в Тибете? В большом расколе между демократией и автократией, автократы имеют общие интересы и общее видение мирового порядка. Как сказал лидер Китая Ли Пенг лидеру Ирана Рафсанджани, Иран и Китай объединяет общее желание построить такой мировой порядок, в котором "выбор любой социальной системы в стране будет являтся делом народа этой страны".

На самом деле глобальное состязание уже идет полным ходом. По словам Сергея Лаврова, министра иностранных дел России, "Впервые за много лет появилась реальная конкурентная среда на рынке идей" между различными "системами ценностей и моделями развития".И хорошей новостью, с российской точки зрения, является то, что "Запад теряет монополию на процесс глобализации". Сегодня, когда россияне говорят о "многополярном мире", они говорят не только о перераспределении власти. Это также состязание между системами ценностей и идей, которые обеспечат "основу для многополярного миропорядка".

Это стало сюрпризом для демократического мира, который верил, что подобные состязания закончились с падением Берлинской стены. Мировые демократии не рассматривают свои усилия по поддержке демократии и принципов Просвещения за рубежом как один из аспектов геополитического состязания, потому что они не видят "конкурирующих истин", лишь "общечеловеческие ценности". Поэтому они не всегда осознают, как можно использовать свое богатство и могущество, чтобы подтолкнуть других принять эти ценности.

В своих международных организациях и альянсах они требуют строгой приверженности либерально-демократических принципам. Перед тем, как открыть двери для новых членов и предоставить им огромные преимущества, которые даёт членство с точки зрения богатства и безопасности, они требуют, чтобы страны, желающие вступить в ЕС или НАТО открыли свои экономики и политические системы. Когда грузинский президент огласил чрезвычайное положение  в конце 2007 года, он испортил шансы Грузии на вступление в НАТО и ЕС в ближайшее время. В результате Грузия сегодня оказалась в опасном положении, находясь зажатой между российской автократией и европейским либерализмом. В конце концов, если демократии отвернуться от Грузии, у неё не будет иного выхода, чем пойти на сближение с Москвой.

Опять же, это состязание не возвращение Холодной войны. Это больше похоже на возвращение девятнадцатого века. В девятнадцатом веке  абсолютистские правители России и Австрии укрепили коллег автократов в послереволюционной Франции и применяли силу для подавления либеральных восстаний в Германии, Польше, Италии и Испании. В то же время Британия  Пальмерстона использовала британскую мощь, чтобы помогать либералам на континенте;  Соединенные Штаты приветствовали либеральные революции в Венгрии и Германии и выразили возмущение, когда российские войска подавили либеральные силы в Польше. Сегодня уже Украина поле битвы между силами, которые поддерживает Запад и сил, поддерживаемых Россией, и это будет полем битвы и в будущем. Грузия может стать еще одним полем битвы. Если мир будет молча созерцать, если Европа будет молча созерцать, как демократические силы в Украине и Грузии проиграют или они будут подавлены, обе страны станут автократиями с крепкими связями с Москвой. Также стоить учесть, какой эффект будет в Восточной Азии, если Китай применит силу, чтобы подавить демократическую систему в Тайване и на её месте установит дружественную автократию.

Глобальное состязание между демократическими и автократическими правительствами станет доминантой в мире двадцать первого века. Великие державы все чаще выбирают сторону и идентифицируют себя с одним либо другим лагерем. Индия, которая на протяжении Холодной войны хранила гордый нейтралитет или даже была более про-советской, начала идентифицировать себя как часть демократического Запада. Япония также в последние годы вышла из состояния самой в себе, чтобы позиционировать себя как демократическую великую державу, разделяя общие ценности не только с другими азиатскими демократиями, но и с не-азиатскими демократиями. Для Японии и Индии желание стать частью демократического мира является подлинным, но в то же время это является частью геополитического расчета - это способ цементирования солидарности с другими великими державами, которые могут быть полезными в их стратегической конкуренции с автократическим Китаем.

Тут не существует идеальной симметрии в международных делах. Двойственная реальность нынешней эпохи - большого силового состязания и конкуренции между демократией и автократией - не всегда будет порождать одно уравнение. Демократическая Индия в геополитической борьбе с автократическим Китаем поддерживает бирманскую диктатуру для того, чтобы лишить Пекин стратегического преимущества. Дипломаты Индии любят играть на противоречиях других больших игроков друг с другом, иногда утепляя свои отношения с Россией, иногда с Китаем. Демократические Греция и Кипр имеют тесные отношения с Россией, частично из-за культурной солидарности со своими восточно-православными братьями, но в большей степени из-за экономических интересов. Соединенные Штаты давно в союзе с некоторыми арабскими диктатурами по стратегическим и экономическим причинам, например с военными в Пакистане. Как это было и во время Холодной войны, стратегические и экономические соображения, а также культурная близость, могут часто противоречить идеологическим установкам.

Но в современном мире скорее национальная форма правления, а не принадлежность к "цивилизации" или географическое положение, станет предикатором геополитического расклада.  Азиатские демократии сегодня строятся в один ряд с европейскими демократиями против азиатских автократий. Китайские наблюдатели видят "V-образный пояс" проамериканских демократических сил, который "простирается от Северо-Восточной до Центральной Азии". Когда флоты  Индии, США, Японии, Австралии и Сингапура проводили учения в Бенгальском заливе, китайские и другие наблюдатели назвали их "осью демократий". Японский премьер-министр говорит о "азиатской дуге свободы и процветания",  которая простирается от Японии к Индонезии и до Индии. Российские официальные лица утверждают, что были "встревожены" тем, что НАТО и ОБСЕ "возраждают политику блоков", которая мало чем отличается от времен Холодной войны, но сами же россияне относяться к Шанхайской организации сотрудничества (ШОС) как к "альянсу анти-НАТО" и "Варшавскому пакту 2". Когда ШОС спроводила заседание в прошлом году, она собрала пять автократий - Китай, Россию, Узбекистан, Казахстан и Таджикистан - а также Иран. Когда страны АСЕАН пытались решить проблему Бирмы в прошлом году, организация разделить пополам - демократические страны, такие как Филиппины и Индонезия, опираясь на Японию, стремились оказать давление на Бирму, а автократии, такие как Вьетнам, Камбоджа и Лаос, опираясь на Китай, стремились избежать создания прецедента, который может когда-нибудь преследовать и их. 

IV.

Глобальный раскол между клубом автократов и осью демократии  имеет широкие последствия для международной системы. Возможно ли вообще теперь говорить о "международном сообществе"? Термин предполагает соглашение о международных нормах поведения, даже о международном сознании. Но сегодня главные мировые державы не имеют такого общего понимания. В крупных стратегических вопросах, таких как вопрос о том, можно ли вмешиваться, налагать санкции и подвергать дипломатической изоляции, не существует больше единого международного сообщества. Это было явно продемонстрировано во времена войны в Косово, которая разделила демократический Запад с Россией и Китаем, и многими другими не европейскими автократиями. Сегодня это очевидно по вопросам Дарфура, Ирана и Бирмы.

Казалось бы в таких транснациональных проблемах, как болезни, бедность и изменение климата,  великие державы должны были бы быть в состоянии работать вместе, несмотря на их разные интересы и разные мировоззрения. Но даже здесь их разногласия осложняют ситуацию. Споры между демократиями и Китаем по поводу того, как следует и стоит ли вообще помогать бедным странам Африки, влияет на борьбу с бедностью. Геополитические расчеты влияют на международные переговоры по лучшему реагированию на изменение климата. Китайцы, так же как и индусы, считают, что развитые индустриальные страны Запада, достигнув своих нынешних высот после десятилетий загрязнения воздуха и излучения неумеренных уровней парниковых газов, теперь пытаются другим запретить расти таким же способом. Пекин подозревает Запад в попытке ограничить рост Китая и замедлить его превращение в конкурентную мировую державу. Аналогично будет и дальше страдать режим нераспространения ядерного оружия из-за геополитического столкновения интересов великих держав и их форм правления, что в принципе могло бы быть в другом случае их общим интересом - недопустить получение ядерного оружия другими странами. Россия и Китай создают помехи в противодействии Ирану в вопросе ядерного оружия. Соединенные Штаты  создают помехи противодействию наращивания ядерного потенциала Индией, для того, чтобы заручиться помощью Нью-Дели в стратегическом противостоянии с Китаем.

Упадок международного сообщества наиболее ясно демонстрируется в Совете Безопасности ООН, который после краткого пробуждения после Холодной войны, скатывается обратно в свою долгую кому. Хитрая дипломатия Франции и тактическая осторожность Китая на некоторое время затушевали тот факт, что по большинству основных вопросов Совет Безопасности резко расколот между демократиями и автократиями, когда первые систематически настаивают на санкциях и других карательных акциях против автократий Ирана, Северной Кореи, Судана и Бирмы, а последнии так же систематически этому сопротивляются и пытаются ослабить последствия таких действий. Этот раскол будет только углублятся в ближайшие годы.

Призыв к новому "концерту" наций, который включал бы Россию, Китай, США, Европу и другие великие державы, вряд ли будет успешным. Концерт Европы начала девятнадцатого века строился под эгидой единой морали и общих принципов государственного управления. Он был направлен не только на сохранение европейского мира, но и, что более важно, на поддержание монархического и аристократического порядка против либеральных и радикальных вызовов, возникающих из французской и американской революций, и их эха в Германии, Италии и Польше. Коцерт постепенно развалился под звуки популистского национализма, чему отчасти способствовал подъем революционного либерализма. Большой мощный концерт, который создал Франклин Рузвельт  Совете Безопасности ООН, также развалился в идеологическом конфликте.

Сегодня же  чувство общей морали и общих ценностей между великими державами крайне мало. Вместо этого есть подозрения, растущая враждебность и обоснованное мнение части автократий о том, что демократии, чтобы они не говорили, будут приветствовать их свержение. Любой концерт между этими государствами будет построен на зыбком фундаменте, способном рухнуть при первом же серьезном испытании.

Могут ли эти разногласия быть преодолены путем расширения торговых связей и растущей экономической взаимозависимостью в этом все более глобализованном мире? Очевидно, что экономические связи могут снизить тенденцию к конфликту между великими державами. Китайские лидеры сегодня избегают конфронтации с США и потому, что не могут расчитывать на победу, и потому, что они боятся последствий, которые скажутся на китайской экономике, что может подорвать стабильность их автократического правления. Американская, австралийская и японская зависимость от китайской экономики делает эти страны слишком осторожными, и мощное влияние американского крупного бизнеса заставляет американских политиков занять более покладистую позицию в отношении Китая. В Китае и России экономические интересы не только национальные, они так же и личные. Если российский бизнесс это бизнесс, как утверждает Дмитрий Тренин, то российские лидеры должны неохотно ставить под угрозу свои состояния рискованной внешней политикой.

Тем не менее, история не была милостива к теории, что сильные торговые связи предотвращает конфликты между народами. США и Китай сегодня не более взаимозависимы, чем были Германия и Великобритания до Первой мировой войны. И эти торговые отношения не без своих собственных противоречий и конфликтов. Экономические отношения между Китаем и США становятся все более спорными, Конгресс угрожает покарать Китай за создание неравенства в торговых отношениях. В Европе и Соединенных Штатах опасения по поводу растущего стратегического вызова из Китая все чаще соединяются или даже отстают от опасений по поводу растущей экономическй проблемы, которую Китай представляет. Пятьдесят пять процентов немцев считают экономический рост Китая "негативным явлением" по сравнению с 38 процентами в 2005 году, и это мнение так же разделяют американцы, индийцы, англичане, французы и даже южные корейцы. Сегодня 60% южных корейцев считают экономический рост Китая "негативным явлением".

Тем временем Китай все еще может терпеть давление по поводу регулирования своей валюты, борьбы с пиратством, повышения стандартов качества продукции, а также все другие угрозы, которые они получают от Европы и США. Но они начинают чувствовать, что демократический мир объединяется против них и использует эти вопросы как способ сдерживания Китая не только экономически, но стратегически. Существует также вопрос о международной борьбе за энергоресурсы, которая становится основной ареной для геополитической конкуренции. Поиск надежных источников нефти и газа формирует политику Китая в отношении Ирана, Судана, Бирмы, и Центральной Азии. Россия и демократии во главе с США соревнуются в создании нефте-и газопроводов, которые обеспечат им рычаги и влияние, или же отказывают в аналогичном своим конкурентам.

Одни лишь коммерческие связи не в силах противостоять силам идеологического и национального противостояния, которые сейчас заметно возобновились. Торговые отношения не пребывают в вакууме. Они влияют и находятся под влиянием геополитических и идеологических конфликтов. Нации не вычислительные машины. У них есть человеческие атрибуты, которые создаются ими и потом живут в них, нематериальные и неизмеримые человеческие качества любви, ненависти, амбиций, чести, стыда, патриотизма, идеологии и веры - вещи, за которые люди сражаются и умирают сегодня так же, как и тысячелетиями раньше.

V.

Нигде эти человеческие качества так не на виду, как в исламском мире, особенно на Ближнем Востоке. Борьба радикальных исламистов против мощных и зачастую обезличенных сил модернизации, капитализма и глобализации, что они связывают с иудео-христианским Западом, является сегодня еще одним большим конфликтом в международной системе. Это так же наиболее разительное опровержение парадигмы конвергенции, так как именно сближение, в том числе концепция либерального мира о "общечеловеческих ценностях", отвергается радикальными исламистами.

Как исторический феномен, борьба между модернизацией и исламским радикализмом в конечном итоге может иметь меньшее влияние на международные дела, чем борьба между великими державами и между силами демократии и автократии. В конце концов исламское сопротивление вестернизации не является новым явлением, хотя оно приняло новое и катастрофическое измерение.  В прошлом, когда старые и менее технологически развитые народы столкнулись с более развитыми культурами, их неадекватное оружие было отражением их отсталости. Сегодня самые радикальные сторонники исламского традиционализма, хотя они и ненавидят современный мир, используют против него не только древние методы убийства и суицидальных атак, но и современное оружие. Силы модернизации и глобализации воспламенили радикальное исламистское восстание, а также вооружили их для борьбы.

Но они одиноки в этой отчаянной борьбе и в конце концов обречены на поражение потому, что в борьбе между традиционализмом и современностью, традиция не может выиграть - даже при том, что традиционалистские силы вооружены современным оружием, технологией, их идеология все равно приведет к поражению.  Все богатые и влиятельные страны мира более или менее приняли экономические, технологические и даже некоторые социальные аспекты модернизации и глобализации. Все приняли, с разной степенью недовольства и сопротивления, свободное перемещение товаров, финансов и услуг, смешение культур и образов жизни, которые характеризируют современный мир. Все чаще их люди смотрят те же телевизионные шоу, слушают ту же музыку и ходят на те же самые фильмы. Наряду с этим доминированием современной культуры, они приняли - даже если и с сожалением - основные характеристики современной этики и эстетики. Современность означает, среди прочего, сексуальное, а также политическое и экономическое освобождение женщин; ослабление церковной власти и укрепление секуляризма; существование того, что раньше называлось контркультура; и осуществление свободы выражения в искусстве (если не в политике), которое включает в себя свободу совершить богохульство и пасквиль на символы веры, власть и мораль. Таковы последствия либерализма и капитализма, неподконтрольные ограничивающей руке традиции, или церкви, или нравоучительному и деспотичному правительству. Даже китайцы поняли, что иметь капитализм без политической либерализации очень сложно.

Сегодня радикальные исламисты являются последними, кто хочет уклониться от мощных сил современности. Для Саида Кутба, одного из интеллектуальных отцов Аль-Каиды, праведный ислам может быть спасен только войной с современным миром на всех фронтах. Он хотел "разбить в пух и прах всю политическую и философскую структуру современности и вернуть ислам к своим незагрязненным началам". Совсем другой тип мусульманского лидера Аятолла Хомейни четко определил современность с эпохи Просвещения и отвергнул её. "Да, мы реакционеры - сказал он своим оппонентам - а вы просвещенные интеллектуалы: вы интеллектуалы не хотите, чтобы мы вернулись на 1 400 лет назад".

Эти же радикальные исламисты, вместе с Усамой Бен Ладеном, отвергают также великий продукт эпохи Просвещения и современности: демократию.  Абу Мусаб аль-Заркави осудил выборы в Ираке на том основании, что "законодателем, которому должны все подчинятся при демократии, является человек, а не бог". Демократические выборы были "в сути своей ересью многобожия и заблуждения", ибо они сделали "слабого невежественного человека партнером бога в его самой центральной божественной прерогативе - в управлении и правотворчестве". Как писал Бернард Льюис, цель исламской революции в Иране и в других местах в том, чтобы "очистить все чужеродные и языческие наслоения, которые были занесены в исламские земли и в исламских людей в эпоху иностранного правления и влияния, и потом восстановить истинный, данный богом исламский порядок". Одно из этих «языческих наслоений" демократия. Фундаменталисты хотят вернуть исламский мир туда, где он был до того, как христианский Запад, либерализм и современность осквернили то, что они считают чистым исламом.

Их цель невозможно достичь. Исламисты не смогли бы вернуть свои общества на 1400 лет назад, даже если остальной мир бы это им позволил. А это им не позволят. Ни США, ни любая другая из великих держав не позволит вернуть контроль на Ближнем Востоке этим фундаменталистским силам.  Частично это объясняется тем, что регион имеет такое важное стратегическое значение для остального мира. Но есть кое-что больше чем это. Подавляющее большинство людей на Ближнем Востоке не имеют желания вернуться на 1400 лет назад. Они не выступают ни против современности, ни против демократии.  И это не мыслимо в современном мире, чтобы вся страна смогла отгородиться от современности, даже если большинство хотели бы сделать так. Может быть великая исламская теократия, которую хочет построить Аль-Каида и другие, надеется полностью блокировать точку зрения и голос остального мира, и тем самым оградить свой ​​народ от соблазнов современности? Даже Муллам в Иране не удалось это сделать. Этот проект является фантастическим.

Таким образом мир сталкивается с перспективой длительной борьбы, в которой цели крайних исламистов никогда не могут быть достигнуты поскольку ни США, ни Европа, ни Россия, ни Китай, ни народы на Ближнем Востоке не имеют возможности или желания дать им то, что они хотят. Современные великие державы никогда не отступят настолько, насколько требуют исламские экстремисты. К сожалению великие державы также не способны эффективно объединится против этой угрозы. Хотя в борьбе между модернизацией и традицией США, Россия, Китай, Россия и другие великие державы примерно на одной стороне, вещи, которые разделяют их между собой - конкуренция национальных амбиций, разногласия между демократиями и автократиями, трансатлантические разногласия по поводу применения военной силы - подрывают их волю к сотрудничеству.

Это становится очевидно, когда когда дело доходит до неизбежных военных аспектов борьбы против радикального исламского терроризма. Европейцы были и по-прежнему будут не в восторге от того, что они решительно не называют "войной с террором". Для России и Китая было бы заманчиво насладится зрелищем, когда США завязли бы  в борьбе с Аль-Каидой и другими насильственными военными групировками на Ближнем Востоке и Южной Азии, так же, как для них заманчиво, чтобы военная мощь США в этом регионе была сдержана Ираном, вооруженным ядерным оружием. Готовность автократов из Москвы и Пекина защищать своих собратьев автократов в Пхеньяне, Тегеране и Хартуме увеличивает шансы того, что связь между террористами и ядернім оружием в конце концов будет установлена.

На самом деле одна из проблем с возможностью создания единого фронта по борьбе с терроризмом, которая стала единственым фокусом американской внешней политики, состоит в том, что она создают иллюзию относительство возможности союза с другими великими державами, с которыми подлинный союз становится невозможным. Идея подлинного стратегического сотрудничества между США и Россией или США и Китаем в войне с террором, в основном фикция. Для России война с террором это Чечня. Для Китая это уйгуры в провинции Синьцзян. Но когда дело доходит до Ирана, Сирии и Хизболлы, как правило Россия и Китай видят не террористов, но полезных партнеров в большой борьбы за власть.

Великим заблуждением нашей эры была вера в то, что либеральный международный порядок опираеться только на торжество самой идеи, либо же есть естественным результатом развития человеческого прогресса. Эти чрезвычайно привлекательные взгляды глубоко укоренились в просвещенческом мироввозрении, продуктом которого мы все являемся. Наши политологи постулировали теорию модернизации, согласной которой развитие состоит с последовательных стадий политического и экономического развития, которые приводят к либерализму. Наши политические философы представили себе грандиозную историческую диалектику, в которой битва мировоззрений на протяжении веков в конце концов приводит к правильному либерально-демократическому ответу. Естественно, что многие склоняются к тому, что холодная война закончилась именно так просто потому, что лучшее мироввозрение восторжествовало и что международный порядок, который существует сегодня, это просто следующий шаг на пути человечества от вражды и агрессии в сторону мирного и процветающего сожительства.

Такие иллюзии правдивы настолько, чтобы быть опасными. Конечно либерально-демократическая идея имеет силу, так же, как и идея свободного рынка. Логично также, что мир либерально-демократических государств постепенно будет создавать мировой порядок, в котором будут отражаться либеральные и демократические качества. Это была мечта Просвещения начиная с восемнадцатого века, когда Кант представлял себе "вечный мир", который состоял из либеральных республик и был бы построенный на естественном желании всех народов к миру и материальному комфорту. Также, хоть некоторые могут насмехаться, это было на удивление убедительное видение. Его дух оживил международное арбитражное движение в конце девятнадцатого века, он оживил энтузиазм по поводу Лиги Наций в начале двадцатого века, также как и энтузиазм по поводу Организации Объединенных Наций после Второй мировой войны. Это видение также было удивительно прочным, оно выдержало ужасы двух мировых войн, одна катастрофичнее другой, а затем долгую Холодную войну, чтобы в третий раз начертить ожидание прогресса на пути к идеалу.

Свидетельством жизнеспособности этого видения Просвещения, которое надеется на наступление совершенно новой эпохи в истории человечества, является то с какой силой оно снова воскресло после падения советского коммунизма. Но в то же время нам не помешает немного больше скептицизма. В конце концов на самом ли деле человечество двинулось на пути прогресса настолько далеко? Наиболее деструктивное столетие во всей тысячелетней человеческой истории лишь недавно закончилось; оно не похоронено где-то в глубинах темного далекого прошлого. Наша казалось бы просвещенная современность произвела наибольшее количество ужасов - масштабные агрессии, "тотальный войны", голодоморы, геноциды, возможность ядерной войны. После признания этой страшной реальности - отношения в современности не только производят добро, но и зло так же - какие есть причины считать, что читают, что человечество вдруг на пороге совершенно нового порядка? В фокусе внимания сегодня ослепительный блеск прогресса, при этом игнорируются провода и балки - реальные исторические строительные леса - которые сделали такой прогресс возможным. Не признаётся, что прогресс в либерализма не был неизбежным, но зависел от событий - выиграли войну или проиграли, социальные движения были успешны или проиграли, экономическая политика была принята или отброшена. Распространение демократии было не просто разворачиванием определенных неотвратимых процессов экономического и политического развития. Мы даже не знаем, существует ли вообще подобный процесс эволюции - с предсказуемыми стадиями, с известными причинами и следствиями.

То что мы точно знаем, это то, что глобальный сдвиг в сторону либеральной демократии совпал с историческим сдвигом в балансе в пользу тех наций и народов, которые одобрили либеральную демократическую идею, сдвигом, который начался триумфом демократических сил над фашизмом во Второй мировой войне и закончился победой над коммунизмом в Холодной войне. Либеральный международный порядок, который возник после этих двух побед, отразил новый подавляющий баланс в пользу либеральных сил. Но эти победы не были неизбежны,и они не обязаны быть устойчивыми. Сегодня возрождение великих авторитарных держав, наряду с реакционными силами исламского радикализма, ослабило этот порядок, и угрожает ослаблять его дальше  в предстоящие годы и десятилетия. Демократии мира должны начать думать о том как они могут защитить свои интересы и продвигать свои принципы в мире, в котором снова эти принципы оспариваются.

Оригинал New Republic